О папе

23 февраля, поздравляя мужа с праздником, я вспомню о папе. Его нет уже несколько лет на этом свете. И его путь к Богу был очень сложным. Путь длиною в жизнь.

Мои родители развелись, когда мне было 12 лет. Были тяжелейшие 90-е года. В стране — разруха, нищета, упадок. Многие тогда выживали, как могли. А кто-то перестал грести против течения, сдался, свалился — многие от безвыходности стали пить... Развод родителей для меня не был неожиданным. Но вот папа ушел, и мы стали жить вдвоем с мамой, и, вроде бы, в каком-то плане даже стало легче.

Сначала он жил у отца в другом городе, потом обосновался в одной деревушке. Стал помогать богатому фермеру по хозяйству, этим и зарабатывал на жизнь. Общались мы редко. Я всегда знала, что он жив, сыт и наверняка здоров. В последний раз, когда я приезжала к нему, он рассказывал, что у него все хорошо. То же самое говорил и по телефону, когда я изредка звонила на домашний телефон того самого фермера. Сотового у отца никогда не было.

Тот вечер был очень теплым. Зима. Тихо падал снег. Мы всей семьей гуляли по парку и наслаждались прекрасным вечером и друг другом. Идиллию разрушил звонок от мамы. Она сообщила мне, что ей позвонили и сказали, что папа в реанимации. Уже прошла одна операция, предстоит другая. Врачи борются за его жизнь, но говорят, что шансов выжить мало. В тот момент на меня обрушилась, словно лавина, страшная тревога и понимание, что, кроме Бога, никто не может помочь моему отцу. Мы молились, конечно, сами, заказали и сорокоусты в нескольких храмах. Это были напряженные, тяжелейшие дни. Мне тогда казалось, что прошлое — то, которое с папой, встрепенувшись, ожило, но вот не ясно — будет ли будущее. Неизвестность давила больше всего. Через трое суток сказали, что ему стало легче, состояние стабилизировалось. Папа будет жить. Спешила я всех обрадовать тогда — всех, кого просила о молитве, всех знакомых, сослуживцев. Как только сообщили, что отца переводят в палату, мама, не раздумывая, поехала к нему. Они 25 лет прожили каждый своей жизнью, но сейчас Бог снова зачем-то соединил их. Было 31 декабря. На последнем рейсе она отправилась в чужой незнакомый город, чтобы помочь родному человеку как-то карабкаться, и вместе бороться за жизнь. Потом, конечно, все в палате удивлялись тому, что бывшая жена после десятилетий развода приехала вот так — почти ночью, накануне нового года, чтобы менять подгузники, подмывать, кормить с ложки, спать на стуле, умываться в больничной раковине... У папы, кроме нас, никого не было.

Я планировала ехать через несколько дней, как только получу разрешение с работы. Как-то днем мама звонит мне, рассказывает последние новости. Мы с ней о чем-то радостно шутим, и она останавливается. «Подожди, — говорит, — в палату женщина зашла, что-то рассказывает… Спрашивает, кто хочет причаститься…». Я кричу в телефон: «Хотим, хотим, мы хотим! Мама, не отпускай ее, договорись». Тут же стремительно промчались мысли в моей голове: папа ведь никогда верующим не был, если не сказать больше… Мама передала ей трубку, и я сама разговаривала с сестрой милосердия, которая пришла в палату. Я ее попросила спросить отца — хочет ли он исповедоваться и причащаться. Она, к счастью, ответила, что он согласен.

Наша встреча с папой была очень теплой. Он обнимал меня, целовал, каждый раз просил посидеть с ним подольше. Мама была возле него неотступно, я, приехав в тот город на несколько дней, обосновалась у родных мужа и уходила ночевать к ним. Мы говорили о многом: о его жизни, о моей, о Боге, о том, что можно все изменить. И папа хотел этих перемен. Господь, наверное, увидел его искреннее стремление исправить поломанную жизнь. И все, действительно, изменилось.

Я в то утро постаралась приехать, как можно раньше. Но, успев добраться до больницы к семи часам, уже не застала священника. Папа, исповедовавшись, причастился. Я радостно обняла его, поздравила. «Да-а, я ему рассказал… И он меня понял», — сказал папа коротко о священнике и своей исповеди.

Привезли мы отца к маме в ее однушку. Он лежал на диване, и не жаловался на боли. Хотя мы знали, что после таких вмешательств не может ничего не болеть. Он старался ухаживать сам за собой, боясь стать обузой. «Вот поправлюсь, — говорил папа, — пойдем с тобой в церковь. Я так хочу услышать колокольный звон. Не верил в Бога всю жизнь, а Он-то есть, оказывается…».

Через несколько дней мы благополучно сняли послеоперационные швы. Казалось, что он идет на поправку. Но в один день отцу резко стало плохо. Он начал задыхаться и хрипеть. Упал. Мама была на работе, я, еле удерживая телефонную трубку в дрожащих руках, вызвала «скорую». Я поняла, что папа умирает. Села на колени, обхватила его голову и вслух повторяла Иисусову молитву. К приезду врачей, он уже перестал дышать. Врачи констатировали смерть. Я не медик и поняла только, что он умер от какого-то осложнения после операции.

После морга отца на ночь привезли в часовню, чтобы утром отпеть. Было 18 января — крещенский сочельник. В часовне мы читали псалтирь по усопшему, а рядом на территории, в храме шло торжественное богослужение в честь Богоявления. После полуночи раздался праздничный колокольный звон, возвещающий о Крещении Господнем. И на душе у меня стало светло от того, что папа, как и хотел, услышал колокола. Я верила, что он слышит. Звуки колокольного звона заполнили  холодное пространство часовни и, разгоняя безысходную тоску, возвестили о великом милосердии Божием и Его бесконечной любви к каждому из нас. Говорят, Господь до последней минуты ждет исправления человека и, если это происходит, забирает его к Себе в лучшем духовном состоянии, к которому он мог бы прийти в своей жизни. Отец «ушел», повидав семью, в искреннем стремлении изменить свою жизнь, в покаянии, в вере, пусть один раз, но сподобившись причастия, и исповедовав грехи. Это был долгий путь к Богу, но путь был, и была Встреча. Вспоминая папу и последние его дни, я всегда утверждаюсь в мысли: насколько же бесценна для Господа душа каждого из нас. 

(А)